Inside your head the sound of glass,
a car crash sound as the trucks roll over and explode in slow motion.

Hello darling, sorry about that.
Sorry about the bony elbows, sorry we
lived here, sorry about the scene at the bottom of the stairwell
and how I ruined everything by saying it out loud.
Especially that, but I should have known.

You see, I take the parts that I remember and stitch them back together
to make a creature that will do what I say
or love me back.

I’m not really sure why I do it, but in this version you are not
feeding yourself to a bad man
against a black sky prickled with small lights.

I take it back.
The wooden halls like caskets. These terms from the lower depths.
I take them back.

Here is the repeated image of the lover destroyed.
Crossed out.
Clumsy hands in a dark room. Crossed out. There is something
underneath the floorboards.
Crossed out. And here is the tabernacle
reconstructed.

Here is the part where everyone was happy all the time and we were all
forgiven,
even though we didn’t deserve it.

We are lovely and full of desire, we die
so many times and come back here, to cross
paths. I didn’t fall off the roof, I was pushed.
I want neither revenge nor relief. I crave no
rescue. What I want, Reneith, is to be gigantic
and perfectly lit, to be with you again, carnal
in our reincarnation. The future will find us
handsome taikonauts in a small ship spinning
out of control, flawed by love and plunging
realistically toward the heart of a hellish sun.
In the future we will suffer together in outer
space and eat crème brûlée out of a silver tube.
The novelty never wears off, Rene. It never does.

с таких умов, знаешь ли, не сходят, а падают.
ресницы выложены снегопадами,
мысли - выкройки случайных журнальных букв.
ничего откровеннее обветренных моих губ,
скользящих по твоим письмам
и шепчущих: "помолись там
за свою никудышную
выскочку
дочь, папа".

крылья больше не надрывают моих лопаток,
стихи становятся не счастьем, а ремеслом.
у твоей девочки тройной несрастаемый перелом:
в сознании, рифмах и где-то слева.
эта осень давно уже отболела
синдромом тоски по фейерверковым небесам.
отчаянным больше верится в чудеса,
чем в настоящего Бога.

я никак не привыкну, в церковь ходить чтобы
поговорить с отцом.

© Эм Соловьева

save me from my rage
and my humanity
i'm more nothing than being
is this my legacy?
feel it eating me away; ©

the secret side of me i never let you see.
i keep it caged, but i can’t control it.
so stay away from me: the beast is ugly.
i feel the rage and i just can’t hold it; ©

но сколько волка не корми, ему все мало; ©

что даже твой взгляд мне оставит отметину выстрела меж ключиц, может даже случится останусь жива… ©

этой ночью гроздьями падают звезды, и я из них самая падшая. ©

ы выкручиваешь жилы, ломаешь кости, загоняя себя, и пусть память не тревожит,
пока бежишь, долг - спасение, а не ноша и рвешься вперед, и живешь на бегу,
и сражаешься на бегу, но в какой-то момент неожиданно замираешь у самого края
когда пальцы касаются губ ледяные рыбы вспыхивают и сгорают [c]

в кроны деревьев яро вгрызалась осень, ветер швырял помертвевшие листья вниз.
больше всего ненавижу твои вопросы, чай из ромашки, истерики и подлиз. [c]

я клянусь, что приеду. ты ловишь меня на слове.
я клянусь, что приеду.
но это, конечно, блеф. [c]

мир меняет свои очертания с каждым вдохом,
превращаясь в табло "осторожно - убьет. не лезь".[c]

любовь умещается в снятых недавно швах,
в том,
ради чего
мне хочется
о с т а в а т ь с я. [c]

В немецком языке есть слово «hassliebe».
Если по словарю, то оно переводится как «чувство,
колеблющееся между любовью и ненавистью». ©

Если ты разобьешь ей сердце, я вернусь и сломаю тебе ноги.

* * *
Иерониму Босху,
изобретателю прожектора
1
Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил,
что мой взгляд, прежде чем до тебя добежать, раздвоится.
Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах.
Тебя не было вовсе, и, значит, я тоже не был.
Мы не существовали в неслышной возне хромосом,
в этом солнце большом или в белой большой протоплазме.
Нас еще до сих пор обвиняют в подобном маразме,
в первобытном бульоне карауля с поднятым веслом.
Мы сейчас, как всегда, попытаемся снова свести
траектории тел. Вот условие первого хода:
если высветишь ты близлежащий участок пути,
я тебя назову существительным женского рода.
Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза,
надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме.
Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме
прилипает навечно. Тебя надо еще доказать.
Тебя надо увешать каким-то набором морфем
(в ослепительной форме осы заблудившийся морфий),
чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной форме,
обладатели тел. Взгляд вернулся к начальной строфе...
Я смотрю на тебя из настолько далеких... Игра
продолжается. Ход из меня прорастет, как бойница.
Уберите конвой. Мы играем комедию в лицах.
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.

2
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.
У меня под ногой (когда плюну — на них попаду)
шли толпой бегуны в непролазном и синем аду,
и, как тонкие вши, шевелились на них номера.
У меня за спиной шелестел нарисованный рай,
и по краю его, то трубя, то звеня за версту,
это ангел проплыл или новенький, чистый трамвай,
словно мальчик косой с металлической трубкой во рту.
И пустая рука повернет, как антенну, алтарь,
и внутри побредет сам с собой совместившийся сын,
заблудившийся в мокром и дряблом строенье осин,
как развернутый ветром бумажный хоккейный вратарь.
Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,
этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы
намотавшийся смысл. Всей длиной, шириной, высотой
этот встроенный в ум и устроенный ужас системы.
вот болезненный знак: прогрессирует ад.
Концентрический холод к тебе подступает кругами.
Я смотрю на тебя — загибается взгляд,
и кусает свой собственный хвост. И в затылок стучит сапогами.
И в орущем табло застревают последние дни.
И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.
Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни —
он сойдется опять. И поставит тебя на колени,
где трехмерный колодец не стоит плевка,
Пифагор по колени в грязи, и секущая плоскость татар.
В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,
но однако и он не прямей, чем прямая кишка.
И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,
так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,
и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)
попадет твой хребет —
пропоет твоя глотка.

Ты за этим к нему и льнула, привыкала, ждала из мглы – чтоб ходить сейчас тупо, снуло, и башкой собирать углы. Ты затем с ним и говорила, и делила постель одну – чтобы вцепляться теперь в перила так, как будто идешь ко дну. Ты еще одна самка; особь; так чего поднимаешь вой? Он еще один верный способ остро чуять себя живой.

И молчит, выдыхая шелковый дым устало,
И уходит, как из запястья уходит пульс.

Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, ты умел еще улыбаться и подпевать. Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять запястья и допивать. Я же и так умею справляться с болью, хоть и приходится пореветь, к своему стыду. С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли. Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.

На, хочешь, бери – глазищи, как у борзой. Сначала живешь с ней – кажется, свергли в ад. Но как-то проснешься, нежностью в тыщу ватт Застигнутый, как грозой. звонит ближе к полвторому, подобен грому телефон нащупываешь сквозь дрему, и снова он тебе про ерему, а ты ему про фому. сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь. хлещет дешевый херес. городит ересь. и все твои бесы рвутся наружу через отверстия в трубке, строго по одному. «диски твои вчера на глаза попались. пылищи, наверно, с палец. там тот испанец и сборники. кстати, помнишь, мы просыпались, и ты мне все время пела старинный блюз? такой – уа-па-па… ну да, у меня нет слуха». вода, если плакать лежа, щекочет ухо. и падает вниз, о ткань ударяясь глухо. «давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь». бетонная жизнь становится сразу хрупкой, расходится рябью, трескается скорлупкой, когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой, послушаешь, как он дышит и как он врет – казалось бы, столько лет, а точны прицелы. скажите спасибо, что остаетесь целы. а блюз этот был, наверно, старушки эллы за сорок дремучий год.

не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи, посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи, для того и придуманы верхние этажи; чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы, белые перила вдоль палубы, голуби, алиби – больше никого не люби, моя девочка, не люби, шейни шауи твалеби, let it be.

Иногда я думаю, что с тебя Началась череда всех вот этих холодных и милых Вежливых, усталых, кривых ухмылок Мальчиков, что спят со мной, не любя. Просто ты меня больше не защищаешь. Вероятно, ты то же самое ощущаешь, Где-то в самой чертовой глубине – Хотя дай тебе Бог, чтоб не.

Ты просишь: — Можно я поживу у него пока? Надеясь: — Можно я поживу с ним? Глотая: — Можно я поживу в нем?…

Полно, деточка, не ломай о него ногтей. Поживи для себя, поправься, разбогатей, А потом найди себе там кого-нибудь без затей, Чтоб варить ему щи и рожать от него детей, А как все это вспомнишь – сплевывать и креститься. Мол, был месяц, когда врубило под тыщу вольт, Такой мальчик был серафический, чайльд-гарольд, Так и гладишь карманы с целью нащупать кольт, Чтоб когда он приедет, было чем угоститься.

Умрёшь… да, когда-нибудь… но пока дыши. Ты только не пиши мне, пожалуйста… не пиши… Никакой души не хватит… усталой моей души…

как одна смс делается эпиграфом долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими почему мы всегда чудовищно переигрываем, когда нужно казаться всем остальным счастливыми, разлюбившими

Как у него дела? Сочиняешь повод И набираешь номер; не так давно вот Встретились, покатались, поулыбались. Просто забудь о том, что из пальца в палец Льется чугун при мысли о нем — и стынет; Нет ничего: ни дрожи, ни темноты нет Перед глазами; смейся, смотри на город, Взглядом не тычься в шею-ключицы-ворот, Губы-ухмылку-лунки ногтей-ресницы — Это потом коснется, потом приснится; Двигайся, говори; будет тихо ёкать Пульс где-то там, где держишь его под локоть; Пой; провоцируй; метко остри — но добро. Слушай, как сердце перерастает ребра, Тестом срывает крышки, течет в груди, Если обнять. Пора уже, все, иди. И вот потом — отхлынуло, завершилось, Кожа приобретает былой оттенок — Знай: им ты проверяешь себя на вшивость. Жизнеспособность. Крепость сердечных стенок. Ты им себя вытесываешь, как резчик: Делаешь совершеннее, тоньше, резче; Он твой пропеллер, двигатель — или дрожжи Вот потому и нету его дороже; С ним ты живая женщина, а не голем; Плачь теперь, заливай его алкоголем, Бейся, болей, стихами рви — жаркий лоб же, Ты ведь из глины, он — твой горячий обжиг; Кайся, лечи ошпаренное нутро. Чтобы потом — спокойная, как ведро, — «Здравствуй, я здесь, я жду тебя у метро».

Пусто. Ни противостоянья, Ни истерик, ни кастаньет. Послевкусие расставанья. Состояние Расстоянья — Было, билось — и больше нет. Помолчали — и стал ничей. Жаль. Безжизненно, безнадежно. Жутко женско и односложно: Был так нужен, А стал Чужой. встречу — конечно взвизгну да обниму. время подуспокоило нас обоих. хотя всё, что необходимо сказать ему до сих пор содержиться в двух обоймах.

Каждая наша встреча – под ребра нож, Острый клинок все глубже в моей груди. Я не люблю тебя — только это ложь. И улыбнусь: «Пожалуйста, уходи».

А вчера уехал мой друг. Наверное, единственный. По крайней мере, только он знал, какие пирожные я люблю больше всего. Когда нам было лет по шесть, он как-то сказал:"Ты для меня — самая важная женщина. Важнее мамы и жены, когда она будет". Вот вчера он уехал в Питер к своей девушке. Она оказалась еще важнее.