история о том, как баллентайн сломал мне личную жизнь!!!!11
короче, считай, твой др продолжается нутыпонял

You are caught between all that was and all that must be.
You feel lost.

— I need a pain to pierce / to strike me cruelly down/ to rip me into myself

конец марта, 1038 года

Гудок в телефоне напоминает звон колокола, — перед глазами так некстати всплывает день похорон отца; твоё дурацкое черное платье, — помнится, ты ещё думала, что надо было выбросить его после дедушкиных похорон, — совершенно тебе не подходит, и ты прекрасно об этом знаешь, висит как на вешалке, чтоб её.
Но не выбросила.
Как же по-дурацки вышло.
Это Томми встречал всех гостей, ведь в отличие от тебя, он — вежливый, чуткий и… спокойный. Ты знаешь, Эш, что значит слово «спокойный»? Или может дать тебе словарь, а?
Ты говоришь «я в порядке», — когда Кара едва касается твоего плеча, стараясь заглянуть тебе в глаза, — наверное боится, что — кранты тебе.
Ты говоришь «я в порядке», — когда Дарси мелет полную чушь о том, что выглядишь ты как белая скатерть её бабушки, — она ещё тараторит о том, что эту скатерть она терпеть не могла, поскольку ей вечно повторяли, что если испачкает — сама же будет стирать.
Ты говоришь «я в порядке», — когда Лука бесцеремонно хватается за твою ладонь и тащит в сторону, — не дожидаясь твоего ответа, даже и не соизволив ни о чем спросить; он всегда так поступает — не спрашивает разрешения, ни у кого, тем более — у тебя; это тебя бесит, бесит с той самой поры, как ты впервые его увидела в доме дедушки, — потрепанного, растерянного и крайне напряженного; а потом он увидел тебя и чего-то так улыбнулся, словно знакомы были всю свою жизнь.
Ты говоришь «я в порядке», — когда отдергиваешь руку и быстро возвращаешься обратно в дом.
Ты сама в это не веришь.

— hey, sunshine! — раздается знакомый голос по ту сторону мобильной связи, рассекая безбожный гудок.
Ей нужна всего лишь секунда, чтобы взять себя в руки, — одна единственная секунда, дабы сделать вдох; вот так просто.
— for fuck’s sake, stop calling me that! — ворчит, хмурится, выдыхает, а потом добавляет, уже более человеческим голосом, — откуда ты знал, что это я звонила?
— а я и не знал. я надеялся. ну, что стряслось?
— я… — и правда, Эш, чего ты звонишь ему в пять утра?  — я… мать твою, ты думаешь это нормально, что где бы я не находилась, я всё равно…
— всё равно что?
— раньше, когда я была вигилантом, все мои близкие были ренегатами. Теперь я — ренегат, а ты… — она замолкает, прикусив нижнюю губу и ненавидит себя за это.
— хочешь сказать, что волнуешься за мою судьбу? — она не видит его, но знает — он улыбается; он всегда улыбается, если ему удается словить её на таком вот моменте.

Она смолкает, застыв с не зажженной сигаретой меж губ, — и вспоминает их первую встречу; мальчишку с совершенно лохматой головой, — он был старше неё, старше для того, чтобы познакомиться с ним, как с сыном дяди Винчензо, которого она знала с детства… как же она тогда жаловалась отцу, что Лука — вообще ей не родственник, ведь он ненастоящий сын дяди Винчензо, так почему же ей надо любезничать с ним? И папа ей объяснял, что она — девочка, а, следовательно, леди. Эш слушала-слушала, а потом поняла, что быть леди скучно и запустила в своего новоиспеченного кузена камнем по голове, — крови было немного, но шрам остался. «Меня зовут не Лука, а Бруно», говорит он, а она воротит нос «Лука, ты у нас Лука», так и по сей день называет. Только она.

— если ты… — Эш говорит, стиснув зубы, сигарета жалобно падает на землю, — если ты умрешь, — она боится, что голос вот-вот подведет её, сорвется на скрип, — если ты умрешь, я тебя не прощу…
— что с тобой? ты в порядке? — уж лучше бы он отшутился в привычной манере. Сказал что-то вроде «о, неужели ты, всё-таки, любишь меня?», а не вот это вот всё.
— слышишь? я тебя не прощу, Лука, никогда, — ей кажется, что на мгновение сердце перестает биться.

Смерть дедушки был потрясением.
Смерть отца — первой глубокой раной, нанесенной ножом в спину.
Смерть Рикки — сердце ёкнуло, пропустило удар.
Солберг — ей казалось, что кто-то выдернул опору у неё из-под ног.
Смерть Баллентайна…
Смерть Баллентайна была чем-то вроде приговора — «мы все сдохнем».
И никто нас не спасет. Некому будет спасать, слышишь, Эш?

Чувство вины разъедает душу как кислота, — изо дня в день Эш полностью и всецело отдается ей; «я должна была их уберечь», — холодная ярость охватывает с кончиков пальцем, покрывая всё тело; не смогла уберечь ни отца, ни Брая, ни даже Джема… и эта ярость такая живая, такая жестокая, как языки пламени, что медленно пожирают её изнутри.
В иные дни Эш сама не понимает, на кого эта ярость направлена — на виновников, на войну, или на саму себя.

— эй, ты там?
— да.
— что случилось?

Случилось то, что Брайана пристрелил этот ублюдок. Просто взял и пристрелил, и мне сложно принять это. Нет, я понимаю, у нас война и всякое происходит. Но иногда мне так хочется послать всех к чертовой матери. Всех разом. И это чувство не покидает меня ни днём, ни ночью.
Я всё думаю, что было бы, окажись я рядом, что было бы, если б…
А потом, уже к утру, смирившись с тем, что случилось, — что не изменить, я вспоминаю то, что сказала ему во время нашего последнего разговора — «вообще-то, неплохо было бы притащить сюда свою задницу и проведать меня, слышь?». Он ответил, что — скоро, очень скоро приедет. Что присматривает оттуда. Что ему жаль, что послали на операцию Картера с Гамильтоном, когда это он должен был меня спасти. И я что-то ему проворчала в трубку, — что-то из серии «наверное, бегаешь за какой-то бабой, ты всегда так», хоть и прекрасно знала, что он не из тех, кто «бегает за бабами», а как раз наоборот — это за ним бегают.
И я не могу простить себя за это. Я не могу простить себя за то, что не сказала ничего важного, — настоящего и дельного. Хотя бы то, что может и постоянно жаловалась на его присутствие в своей жизни, но он всегда был мне старшим братом. Всегда был и остается частью семьи, которую у меня отняли.
И я до сих пор не могу смириться с тем, что последнее, что услышал от меня папа было: «да не пойду я на ваш этот дурацкий прием». А на другой день его не стало.
А Баллентайн…
Я не помню, что я сказала Баллентайну в последний раз. Убей, но не помню. Как так вышло?

— ты ещё там?
— да.
— Эш, хочешь, я приеду?
— не сможешь.
— но ты хочешь? — ты делаешь паузу. Она подобна тягучей резине, что так не вовремя прилипла к подошве твоего ботинка.
— я не переживу, если что-то с тобой случится, - удивительно. И правда удивительно. Никогда прежде ты ему в таком не признавалась. Обзывала, посылала ко всем чертям, даже проклинала на родном итальянском, а тут — на тебе, такое откровение.
Он молчит в ответ; ты не видишь его — совсем не видишь, только в подсознании перебираешь его привычки, ворот майки, рот, пальцы, что крутят потушенную сигарету в руках; ты не говоришь, не озвучиваешь, что он — детство, что ты так отчаянно стараешься забыть; сейчас, когда война сбивает жизни как кегли, ты не можешь себе позволить вспомнить — его дурацкую привычку засыпать у тебя на плече, — ты ненавидишь, когда он так делает, а всё равно не дергаешься, притихаешь, почти перестаешь дышать. И ты невольно вспоминаешь, давно забытую правду, — ты слишком хорошо помнишь того мальчишку, что стоял перед тобой веером 2015-ого, в день рождения дедушки; он стоял напротив тебя, протянув ладонь, а ты отказалась её брать, сложив руки на груди и нахмурилась; и этот мальчик, потом, в день твоего пятнадцатилетия, поцеловал тебя.
Он был твоим первым поцелуем.
Тебе было пятнадцать, и ты пряталась от гостей в дедушкином амбаре, когда он пришел внезапно, бесцеремонно опустился рядом с тобой, даже не соизволив спросить твоего разрешения. Он был подвыпившим, на щеках играл румянец, и он улыбался как полный кретин, не отвечая на твоё возмущенное «и ни капли раскаяния!»
Ты больше ничего не успела сказать, когда он коснулся твоих губ своими.
Тебе было пятнадцать, и твой первый поцелуй на вкус был как Бароло, 1974 года разлива.

— что ты хочешь, чтобы я сказал? — ты слышишь щелчок зажигалки. Он курит. Ты переманила эту привычку у него, — отбирала у него сигареты на заднем дворике, под оливковым деревом; он мотал головой, мол, «ты и сама уже можешь покупать собственные, мелкая!» Ты и покупала. Но это никогда не мешало тебе забирать и его сигареты…
«одна сигарета на двоих, это почти романтично!», как-то раз сказал он и рассмеялся. Ты лишь фыркнула в ответ, сломав сигарету напополам и бросила к его ногам.
— я хочу, чтобы ты обещал, что с тобой ничего не случится, — на деле, ты хочешь, чтоб он свалил куда подальше, — подальше из США, от вигилантов, от этих руин, от этой войны. Будь у тебя возможность, ты бы отправила его хоть в Австралию, если бы это означало, что он будет в безопасности.
— я не могу тебе этого обещать, ты знаешь, — он усмехается.
— ну почему ты такой…
— hey, we’re gonna be fine, — что за манера, вечно прерывать тебя?
— you don’t know that.
— no, I do. I do, 'cause soulmates never die.
— fuck you, Luca

И почему я никак не успокоюсь? Почему всё время выискиваю среди вражеского войска его лицо, — если кто-то в маске, то слежу за поворотом головы, движением рук…

— you’re unbelievable, I swear.
— that’s why you love me, because I’m unbelievable.
— I don’t… — ты запинаешься. Он молчит, а потом усмехается, затягиваясь сигаретой.
— and if it’s not love, Ash, then fuck it.

Ты нервно глотаешь, — подступивший к горлу панический шар, который вот-вот разорвется и моментально покроет каждую клеточку твоего тела.
Почему всё у меня в жизни не как у людей?