Деревянный волчок-дрейдл* крутится все медленнее и с каждым оборотом все больше отклоняется от вертикали. Скоро совсем остановится, подставив светлеющему зимнему небу одну из четырех граней. Ноа загадывает «хей». Выпадает «гимель» — будь это детская игра на орешки или горсть конфет, он сорвал бы банк. Ноа вздыхает и отворачивается от лежащей на ступеньке деревянной игрушки, смотрит вверх, на вползающий в город рассвет. Когда он приехал сюда, было еще темно.

Трудно сказать, на что Торнхилл вообще рассчитывал, когда рванул сюда — ночь с пятницы на субботу не самое лучше время, чтобы застать кого-то дома в не спящем городе, да и Яэль — мама — заметно расстроилась, когда поняла, что он не останется хотя бы до конца праздника. Ноа мог бы пообещать вернуться к вечеру — он знал, что она бы очень хотела услышать эту фразу, да и не было бы в таком развитии событий ничего невероятного: кроме визита к Рейне делать ему в городе было нечего, а учитывая, что ни на один звонок та так и не ответила, никаких гарантий не было, что она вообще дома — или появится дома — или пустит его на порог дома, если окажется там. С Рейной ничего нельзя знать наверняка… С Рейной никогда ничего нельзя было знать наверняка.

Ноа дотянулся до волчка и снова запустил его крутится на ступеньке. Дрейдл он взял дома — сунул в карман, уходя, и даже сперва не заметил этого, нащупал его только в автобусе. Зальцманы уже довольно давно особо не следовали праздничным традициям — с тех самых пор, как Рейна в самый разгар своего подросткового бунта заявила, что Ханука — это детский праздник, и что хватит с нее и зажигания свечек в меноре, а все эти игры в волчки и картофельные оладья они могут оставить себе, но в этом году Яэль расстаралась по полной. Ноа не мог отделаться от чувства, что она изо всех сил пытается повернуть время вспять, вернуться в тот блаженный период  д о, и не вспоминать, и сделать вид, будто ничего и не было… Но ничего не выходило. Старый, заботливо сохраненный всей логике назло, свитер нещадно жал в плечах; заглядывающие с поздравлениями гости — столько поводов сразу! — нет-нет, да отводили глаза, а потом пялились ему в затылок, не догадываясь, что за три года он отлично научился чувствовать взгляды спиной, не подавать вида, но ощущать и контролировать каждый клочок пространства вокруг себя; еда была слишком вкусной; постель — слишком чистой и мягкой… Влезть в прежнюю, давным-давно сброшенную кожу никак не выходило, даже ради матери, и Торнхилл вообще уже начал сомневаться, что эта пустая шкурка когда-то принадлежала именно ему, таким нелепым это все вдруг начало казаться.  А еще Рейна не отвечала на звонки — ни на один из них, так что получалось, что она до сих пор не знала, что он на свободе. Можно было, конечно, послать ей e-mail, но Яэль сказала, что не знает электронного адреса. Дескать, дочь его не оставила, а гоняться за ней и требовать ответа ей было некогда, у нее были дела посерьезнее в эти три года. Куда серьезнее. Ноа знал, что должен быть благодарен, черт, да он и был благодарен, и, наверное, теперь всю оставшуюся — возвращенную ему — жизнь будет благодарен, но не понимал, как еще объяснить женщине, заменившей ему мать, что это все… просто по-другому, что он чувствует все иначе, и что Рейна… Все началось с Рейны и ничего не могло закончится по крайней мере до тех пор, пока он ее не увидит. Пока она не увидит его и пока… Ноа раздраженно махнул рукой. Ему нужно ехать в Нью-Йорк, нужно и все тут, и именно сейчас, именно сегодня.

Волчок давно закончил кружить, и Ноа закрыл верхнюю грань ладонью, прежде чем успел разглядеть нарисованный на ней символ. Загадал: «гимель», но под ладонью оказался «шин». Добавь ставку в банк. Забавно — в тех играх, где что-то зависело от людей, он угадывал очень часто. В играх, где все зависело от предметов — не угадывал практически никогда — наверное потому и не любил азартные игры. В тюрьме это ему определенно сохранило не мало местной валюты — сигарет и жрачки из тюремного магазина; да и просто целых костей и зубов. На Хануку все его орехи, конфеты, яблоки рано или поздно перекочевывали к Рейне или другим детям, но зато у Яэль всегда находилось для него еще. И то, и другое, казалось, тоже было поводом для ссоры и скандала с тоненькой сероглазой ведьмой, дикой кошкой, готовой шипеть на него по любому поводу. Ей определенно не нравилось проигрывать, но выигрывать ей не нравилось тоже, ей вообще никогда и ничего не нравилось — даже большинство ее друзей, которыми она окружала себя все годы их совместного детства, казалось, словно для того, чтобы у него не было никакой возможности приблизиться к ней хоть немного ближе. А когда он, казалось, соглашался наконец на эти правила, она сама вламывалась в его границы каким-нибудь совершенно неожиданным, невероятным способом, перемешивала все в его голове и вокруг — и снова ускользала, оставляя его собирать осколки и лоскуты. Все всегда только по ее правилам — может быть еще поэтому потащился он в Нью-Йорк всего через пару дней после освобождения, прежде чем вездесущие новости доберутся и сюда — обязательно доберутся, ведь, говорят, в Интернете  теперь можно найти все что угодно, чтобы сделать сюрприз, удивить.

В ее стиле будет вообще не объявиться…

Ноа в очередной раз раскручивает волчок, специально несильно и ничего не загадывая наперед. Все равно ведь не угадает. Выпадает «нун». Пустышка, ничего. Никто не выиграл.

Около крыльца, на котором он сидит, останавливается автомобиль с символикой такси. Ноа рассматривает его очень внимательно, хотя и не подает виду — смотреть на что-то краем глаза он тоже научился в тюрьме, где за слишком пристальный взгляд можно было нарваться на самые разные неприятности. Подбирает с крыльца дрейдл, протирает ладонью и убирает его в карман. Рейна — ему не надо даже внимательно вглядываться в ее лицо, чтобы убедиться в том, что это она, неровным шагом отходит от трогающейся с места машины, бряцает сумочкой, в которой наверняка полно всяких женских мелочевок, ведь она и сама успела стать за это время вся такая женственная — в облаке пушистого серого меха, на каблуках, с яркой помадой.
С л и ш к о м  женственная — конечно, за три года вне нормального человеческого общества Ноа мог не только от моды отстать, но и вообще позабыть какие-то правила человеческого приличия, но колготки в сеточку, да еще посреди зимы, при северном ветре, раздерганные жесты. Торнхиллу показалось даже, что он узнает все эти симптомы, и странный блеск в глазах с бледного лица. Мужчина настораживается, однако не спешит пока с выводами, раз за разом напоминая себе, что он уже не в тюрьме с ее очень коротким перечнем событий, происшествий и возможностей, а в реальном мире, где многое не то, чем может показаться на первый взгляд. А это что, плохо смазанная кровь? Все еще стараясь изо всех сил не торопиться и не делать никаких поспешных выводов, Ноа делает несколько шагов — вниз с крыльца и навстречу Рейне. Женщина же, напротив, замирает на месте как вкопанная, словно бы суть покачиваясь на ветру, и на Торнхилл скорее читает по губам, чем слышит свое имя.
— Рейна, — он пытается улыбнуться, но вспоминает, что это у него с непривычки получается странно — ему уже говорили — и немного дергано убирает это выражение со своего лица, — А я тут… Знаешь, иногда старая-добрая справедливость все-таки работает… Или вроде того. По крайней мере… меня выпустили.

Выражение лица Рейны при виде его даже с самой большой натяжкой трудно назвать счастливым. Не то чтобы Ноа ждал, что она бросится к нему на шею, расплывется в улыбке или расплачется — в чем-то подобном еще можно было заподозрить ее мать, но никак не на младшую Зальцман. Не то чтобы он вообще чего-то ждал, потихоньку примерзая к порогу и играясь с глупым волчком, который никак не желал выдавать предсказанные грани. Наоборот, все твердил про себя, что она вообще может не появиться, или появится не одна — вот уж точно неловкая будет сцена… Он еще много чего себе успел наговорить, но только сейчас взгляд Рейны и вид того, как ее тонкие бескровные пальцы вцепляются в сумочку, четко отзываются в голове Торнхилла мыслью, что, вероятно, стоило все-таки сперва дозвониться, а не нестись сломя голову в другой город. Так ведь делают нормальные люди, верно? Вроде бы здравая и вся такая респектабельная, пусть и запоздалая, мысль отчего-то пробуждает неприятный холодок по шее, но на дальнейший самоанализ времени попросту не остается, потому что девушка вдруг все-таки делает шаг вперед и сокращает оставшееся между ними расстояние, на которое так и не решился посягнуть Ноа.

Из ледяной статуи превратилась в воду… Неслучайная метафора — в этом движении Рейны есть что-то от волны и только ей присущая способность проходить сквозь только кажущиеся сплошными преграды. Рука Рейны будто бы находит какое-то особенно тонкое место на плече его куртки — по крайней мере он может поклясться, что чувствует насколько холодны ее пальцы, еще до того, как они соскальзывают к слегка расстегнутой молнии и, наконец, замирают где-то в вязанных петлях свитера на груди, напротив сердца. Торнхиллу на секунду кажется, что он перестает дышать — в своей голове он убеждает себя, что просто отвык от подобных прикосновений, от того, что кто-то может просто так взять и положить руку ему на грудь или шею, не говоря уж о том, чтобы обнять. Вот только эта странная тревожная дрожь совсем не похожа на неловкое чувство, что заставляло его в последние пару дней поспешно высвобождаться из рук всех желающих повиснуть на шее или слишком уж настойчиво похлопать по спине. От Рейны отстраняться не хотелось, да и, казалось, не вышло бы — все равно как не выходит отпустить оголенный провод под напряжением, недостаточно сильным, чтобы причинять боль, но пробирающим до позвоночника. Слова, которые он вроде бы собирался сказать, которые стоило бы сказать вот именно сейчас, и, может быть, им бы обоим стало проще, прирастают к горлу.

Зальцман отстраняется сама и первой, сразу как-то вскидывается, словно желая отыграться за проявленную только что слабость и снова напоминая дикую кошку со вздыбленным загривком — может быть это меховое пальто создает такую ассоциацию — и горящим взглядом, и сразу же повышает голос, задавая ожидаемые в общем-то вопросы. Когда выпустили? Почему не звонил?
— Пару дней назад. На Рождество, — Ноа чуть усмехается, потому что есть в этом какая-то своеобразная сентиментальность, которую совершенно не ждешь от тюремного начальства, или кто там отвечает за подобное. А ведь поди ж ты…
— Мой старый мобильник сгинул где-то в материалах дела. Ма… Яэль настояла на том, чтобы завести мне новый, но… — Торнхилл обезоружено разводит руками, - Кажется, я просто отвык от этих игрушек.
Про то, что с домашнего до нее было не дозвониться вовсе, Рейне он не напоминает. Про то, что из тюрьмы с ней тоже ни разу за три года не удалось связаться — тоже. Не то, чтобы он много раз пытался это сделать…

Завязывай ты с этим, Торнхилл. Телефонные звонки дорого стоят, а толку? Лучше пожрать купи, и мне сигарет за дельные советы. Вот был один парень у нас в блоке, тоже все звонить бегал. У него на воле осталась жена и дочь. Они на него забили — так часто бывает, если садится не первый раз, да еще и надолго. Он звонил им днем, когда никого точно дома нет и слушал запись автоответчика. Голос хотел услышать, понимаешь? А потом кто-то ему все-таки ответил. И в ночь он взял, да и повесился на простыне. Нас еще потом на неделю постельного белья лишили, потому что этот, как его, прен-цен-дет. А парню ничего, откачали. И перевели потом в другую тюрьму, вроде бы.

Ничего не поменялось, думает Ноа — если заглянуть еще дальше в прошлое, ничего не поменялось и Рейна снова повышает на него голос, чуть ли не в крик срывается, а он снова почти улыбается в ответ и пожимает плечами, разводит руками, словно весь этот обжигающий концентрированный гнев вовсе его не касается. Или все же поменялось? По крайней мере сейчас, сегодня… Рейна извиняется, Рейна сбавляет тон. Рейна предлагает ему зайти. Ноа, словно забыв, что изначально он же и пришел к ней на порог, оборачивается на дом за его спиной, словно раньше уже не разглядывал его — правда, тогда было куда темнее и еще горели фонари. Отчасти он делает это еще и для того, чтобы отвести взгляд от Зальцман. Это не помогает — он все еще чувствует каждой клеточкой тела, что она не в своей тарелке — и это еще мягко сказано. Дурацкое ощущение что все не так, как должно быть, и с каждой секундой становится только еще более  н е   т а к  передается и ему. Как во сне, который еще не успел стать кошмаром, но ты уже чувствуешь, в какую сторону все идет — и ничего не можешь поделать с этим, но проклинаешь каждый следующий шаг, который делаешь в единственном возможном направлении.

— Конечно, с удовольствием, — Ноа кивает, но голос не выражает почти ничего, только общее напряжение все растет и натягивается в воздухе между ними, пока он продолжает молчать, и она продолжает молчать — в лифте, и позже, на лестничной площадке, где Рейна долго не может отпереть дверь. Это, конечно, можно списать на нервозность и на холод, на бессонную ночь и все что угодно еще, что не является его, Ноа Торнхилла, делом, но мужчина все равно потихоньку хмурится, сам не зная еще насчет чего.

Жилье Рейны кажется полной противоположностью того дома, где они выросли, и которому Яэль Зальцман всю последнюю неделю явно очень старалась придать тот самый уютный вид, что по большей части вызывал у Ноа лишь неоднозначные воспоминания. Нет, он, конечно, не рассчитывал зайдя в квартиру сразу увидеть менору на подоконнике или что-то в этом роде, но здесь даже и вездесущего духа Рождества не чувствовалось, а уж этот праздник умудрялся просочиться даже в тюремные застенки.
Что ты делала эти три года, Рейна?
Что с тобой случилось за эти три года?
Он и раньше спрашивал себя об этом, но тогда это казалось бессмысленным вопросом в никуда. Связь почти разорвана, и Яэль как будто даже злится, когда он пытается говорить с ней во время свиданий о Рейне, а не о том, как продвигаются апелляции, слушания, как совсем скоро (ты же сама не веришь…), скоро, скоро… «Лучше расскажи, как у тебя дела и не надо ли тебе чего передать через адвоката или вялую как улитка тюремную почту.»
Сейчас — он стоял рядом с Рейной у нее дома, и этот дом ему… не нравился. В самой квартире-студии вроде бы не было ничего такого, за что можно было бы зацепиться взглядом и раскрутить из этого цепочку сомнений, но… Может быть в этом и было дело — у жилья Зальцман не то чтобы не было души, но с этой душой что-то было не совсем в порядке.
Как и с его хозяйкой?
Или ему просто хочется чтобы так было, потому что это будет означать, что он здесь не просто так?

Вопрос Рейны застает его за вроде бы рассматриванием лампочки под потолком — почему-то он избегает смотреть на Рейну сейчас, когда за их спинами закрылась дверь, а она сбросила с себя эту пушистую серую шкуру и те несколько лишних сантиметров роста, что приходились на каблуки.
«Тебя же не вернут обратно?»

Выпускают, да? Радуешься? Радуйся, пока можешь, но ты еще вернешься приятель. Все сюда возвращаются, это просто мир так устроен, единожды оступившись получаешь постоянную прописку, уж я то знаю… Там снаружи тебя уже считай что похоронили — даже если в лицо и говорят другое, но все равно просто нюхом чуют, что ты — другой породы. И рано или поздно убьешь опять — когда окажется, что твоя баба уже вышла за другого, и твои дети зовут его папкой, или когда работы будет не сыскать, а все кореша знать забыли твой номер и адрес…

— Никогда, — Торнхилл слышит, что голос его в этот момент становится ниже, а взгляд, он подозревает, холодным и жестким, и поспешно моргает пару раз, стирая эту ему самому не нравящуюся перемену, прежде чем снова посмотреть на Рейну. Улыбается, уже куда мягче и почти как в старые времена (той улыбкой, что умиляла всех, но только не ее):
— Они закрыли дело, Рейна. Все закончилось.

Это ложь, и они оба эта знают. Не закрытое дело — здесь и впрямь хотелось верить в то, что эти папки наконец отправятся в архив навечно, а в то, что это может как-то закончить то, что и началось то, как сейчас кажется, задолго до того момента, когда они оба стояли вот там, глядя друг другу в полыхающие страхом, и гневом, и чем-то еще невыразимым, глаза, а вокруг кровь… много крови.
Наверное поэтому так фальшиво и звучат все эти дежурные вопросы:

— А ты тут как? Как учеба? Как Нью-Йорк, блистает?
Торнхилл старается смотреть Рейне в лицо, но взгляд все время соскальзывает и ему то кажется, что дело в нем, то думается, что это Рейна не хочет, чтобы он смотрел на нее, по крайней мере пристально. Ощущение «нетаковости» разрастается вокруг, заставляя как-то раздраженно дернуть молнию на куртке до конца вниз и вообще заняться все-таки избавлением от верхней одежды — словно первого приглашения располагаться было ему не достаточно.

Рейна усмехается и говорит про то, как ей никогда не бывает скучно. Последнее слово Ноа беззвучно произносит одновременно с ней, словно угадав, как именно она закончит фразу. У слова на языке какой-то пепельный, сухой и сыпучий вкус, и Торнхилл думает, что она лжет. Не лжет, а лжет: дело не в том, что ей скучно тут, в этом городе, одновременно похожим и не похожим на все эти глянцевые открытки, а в том, что скука — это вообще не то слово, которое должно было бы появиться в этой фразе, в этом разговоре. Он не об этом ее спрашивал, и она отлично это поняла, и он понял, что она поняла, и так до бесконечности, вот только он сам бы словно еще до конца не понял, почему свернул все что нужно было спросить в форму того вопроса, на который можно было дать вот такой вот простой ответ.

Рейна спрашивает, не хочет ли он чего. Ноа качает головой, все еще недовольный в первую очередь собой и тем, почему опять и опять — все его умение говорить и спрашивать правильно рассыпается в ничто, стоит ему только оказаться рядом с Зальцман. Только с ней. Только так.

На самом деле горячий чай или кофе имел бы смысл, всегда имеет смысл, когда ты пришел с улицы зимой, да еще и проторчав там без счету времени на рассвете, но Ноа отчего-то совершенно безразлична перспектива получить в руки дымящуюся кружку, не говоря уж о… Йогурт? Серьезно? Все вокруг и так кажется каким-то нереальным, не… завершенным что ли, незамкнутым… Не хватало только дать ему в руки пластиковый стаканчик с какой-нибудь приторно-позитивной картинкой на тему здорового образа жизни на этикетке, чтобы все окончательно… рассыпалось. Или превратилось во что-то такое невероятно обыденное.

Как будто Рейна может быть частью чего-то невероятно обыденного…

— Давай просто… — Ноа замолкает на середине фразы. Просто — что? — поговорим? посидим молча и посмотрим, как светлеет небо? обнимемся и поцелуемся за секунду до стоп-кадра, как в каком-нибудь кино, где потом просто скажут «и они жили долго и счастливо» на фоне бегущих титров?

Когда-то Торнхилл частенько представлял себе, что все, что с ним происходило — арест, суд, тюрьма — это какой-то затянувшийся странный сон, или вышедший из под контроля розыгрыш — и в любой момент все это просто возьмет и закончится — по команде невидимого режиссера или он просто проснется в своей постели, и все снова станет так, как было.

Было как? Когда?
Когда у него была другая семья, родители, лица которых он фактически забыл — узнавал на фотографиях, да, но и только, в воспоминаниях и мыслях упорно подставляя на место мамы Яэль и на место отца — Рувена.
Или когда вокруг все еще шумела вечеринка и на его руке висела пьяная и веселая подруга, с хохотом рассказывая какой-то анекдот, смысл которого совершенно терялся, и ни что, ровным счетом ни что не предвещало беды?
Или может быть…
Не хотел бы он, разве не хотел бы он вернуться в тот момент, когда Рейна, горячая, настойчивая, совсем почти не одетая Рейна, вдруг оказалась в его постели, безумными поцелуями кусая его губы? Если бы она не сбежала тогда — или он бы задержал ее хоть на секунду или пошел за ней — и они бы проснулись утром в одной постели, не важно, его или ее? Семейный скандал был бы просто грандиозным, но… Хотел бы он, чтобы затянувшийся странный сон закончился тогда и там?

Было время, когда Ноа и впрямь любил представлять себе, что все что с ним происходит здесь и теперь закончится — и окажется безумным сном или больным розыгрышем. Но он уже давно перестал проделывать в своей голове подобные трюки. Не зачем. Без толку.

От неловко оборванной фразы его спасает Рейна — весьма буквально выскочив из разговора. Чуть наклонив голову на бок, задумчиво, Ноа слушает, как за стенкой льется вода, и снова игнорирует предложение располагаться, потому что, смешно сказать, успел забыть, что это такое — ходить по чужому дому, трогать и разглядывать какие-то вещи… Там… в тюрьме — ты не трогаешь ничего и никого без спроса, не таращишься и даже просто не смотришь без разрешения — по крайней мере пока не выучишь все правила, кто есть кто, и как все эти абсурдные иногда понятия согласуются друг с другом. Было непросто — зато сейчас Торнхиллу вообще не составляло никакого труда просто дождаться возвращения хозяйки дома на том же самом месте, где она его и оставила.
— Дома… Горы пончиков и пахнет свечками — ты же помнишь, что сегодня заканчивается Ханука? Хаг самеах и все такое… — лицо Ноа ну никак не соответствует произнесенному пожеланию «счастливого праздника» — он просто не может заставить себя изобразить эту улыбку и вообще упорно продолжать делать вид, что ему совершенно невдомек, что Зальцман давным-давно не появлялось в этом самом «дома» и что до своего возвращения — да что там, до самой поездки в Нью-Йорк он все никак не мог поверить, что это ему придется рассказывать девушке, как дела дома, а не наоборот.

— Я тебе даже волчок привез — там, в кармане куртки. Забавно — нам всегда говорили, что это детский праздник, так что мне в голову не могло прийти, что я…— короткий вздох, — Рейна, я думаю, что если ты позвонишь домой, мама обрадуется — без каких-либо «но» и «если».

Рейна переспрашивает про волчок, словно не может поверить собственным ушам, и Ноа на секунду снова чувствует себя все тем же глупым мальчишкой, что все никак не мог понять, что же такое столь сильно отличает несговорчивую девочку, с которой ему просто случилось расти под одной крышей, от всех других людей. Почему именно с ней так отчаянно барахлит этот его внутренний компас, неизменно помогавший наладить отношения, понравится, найти тот самый единственный верный жест примирения, который позволял исправить если не все, то многое? И только Рейна, одна-единственная из всех, так и оставалась ершистой и резкой, совершенно непредсказуемой… непостижимой?

Плечи Зальцман содрогаются от смеха, который она даже не пытается сдержать. Ноа смотрит — сперва непонимающе, потом — уязвлено, и наконец — с каким-то вообще непонятным выражением глаз — на то, как от этого неуместного, какого-то неправильного смеха, содрогается вся ее тоненькая, ломкая фигурка. Господи, почему он никогда не замечал, какая же она хрупкая на самом деле? Мысль кажется отчаянно неуместной, но повисает где-то в голове фоном.

Все еще задыхаясь от смеха, Рейна начинает говорить, и то, что она говорит, рисует вертикальную морщинку между бровей Ноа. А девушка все продолжает швыряться в него словами — «ненавижу», «сломана», «чертов», «тварь», «неважно», «в прошлом». Глупый мальчишка, притаившийся на задворках памяти, ошарашенно отступает на шаг и еще шаг назад, напуганный и ошарашенный — как и раньше — всем этим напором. Чертово воображение — Ноа почти ощущает, как в ладонь пацана впиваются сточенные, но все-таки ощутимые грани волчка, что на самом деле так и лежит в прихожей в кармане куртки. Только вот Торнхилл давным-давно уже не тот мальчишка — даже странно, что Рейне все еще удается добраться до него, когда всем остальным — включая маму, как бы ей ни хотелось обратного — вынуждены были иметь дело уже с каким-то другим Ноа… Что ж, по крайней мере его куда сложнее было сбить с толку или заставить выскочить за дверь…

— Потому что — что, Рейна? — когда Ноа хмурится, его глаза из голубых становятся почти синими. Взгляд Зальцман все такой же серебристый, но сейчас металлический блеск впитывает в себя темнота зрачков, — Что случится? Что вообще еще может случиться — теперь? — Ноа поднимается с места, делает шаг в сторону Рейны, совершенно еще не уверенный в том, что со всем этим делать — просто сидеть себе спокойно тоже уже как-то не получается, — Я приехал потому, что тебя не было. «Она уехала в Нью-Йорк» — и все делают вид, что только так и должно быть — и что, мне надо было просто подыграть? Тебе бы этого хотелось, а, Рейна? Ты же даже… — Торнхилл разводит по сторонам руками, показывая на окружающую обстановку, — Да черт возьми, некоторые тюремные камеры уютнее, чем то что, ты тут себе устроила. Ты прячешься тут, а не живешь, словно после ядерной зимы. Хрен бы с ней — с моей жизнью, которую ты, якобы, сломала, хотя вот он — я, живой и здоровый, но… Со своей-то жизнью что ты делаешь? Зачем?

Он мог бы заметить, что что-то идет не так. Рейна говорит много — не в том смысле, что за три года он отвык от длинных бесед, хотя и это он уже успел подметить за недолгое время, проведенное дома. В том смысле, что Рейна… Торнхилл не был уверен, что за всю жизнь слышал от нее столько слов — сбивчивых, обгоняющих друг друга, меняющих тему и разбрасывающихся акцентами так, что он просто не успева… — подряд. А они были рядом — вместе? нет, ни вместе, ни рядом они, должно быть, не были никогда, кроме разве что, может, тех похожих на часы минут, когда в повисшей внезапно тишине, смотрели друг другу в глаза, хватая пережженным в пылу драки горлом воздух с привкусом пролитой крови — жили под одной крышей, встречаясь минимум дважды в день, целых одиннадцать лет. И Ноа не успевает — отвечать, реагировать, хмуриться — даже этот, сегодняшний Ноа, что твердо намерен не отступать.

«Ты слишком упрям, ты всегда был слишком упрямым» — можно подумать, ты не была, Рейна? Можно подумать, ты и сейчас не упрямишься, упираясь спиною в стену, словно готовясь держать круговую оборону от всего и всех — и в первую очередь от него.
«Я живу так, как хочу», — эта фраза вырывается из общего потока слов, повисая в воздухе и почти заставляет Торнхилла еще раз оглянуться по сторонам, посмотреть еще раз на жилище, которое он сам только что окрестил убежищем от последствий ядерной зимы, но мужчина одергивает себя — нет, он видел достаточно, а Рейна умеет уводить его мысли в сторону, всегда умела - сбить, запутать, заставить решать в уме невозможную задачку, и ускользнуть, пока надоедливый мальчишка подбирает слова или терпеливо перебирает варианты…
«Мне надоело выслушивать упреки», — хочется закатить глаза — и дело даже не в том, что ему сложно было - было бы, не просачивайся это сквозь вроде бы небрежно брошенные фразы, еще даже на свиданиях в изоляторе и потом в тюрьме, просто замечать не хотелось, ведь он все еще ждал ее саму, Рейну, даже когда это утратило всякий смысл — поверить, будто бы Яэль… Но ведь был же еще и отец… Да, и его собственная наивная вера в то, что вместе с ним в тюрьме запрут и то событие, что порушило все в первую очередь — он ведь этим жил, да? Верой в то, что справедливость однажды восторжествует, а пока… пока ничего не будет мешать Зальцман жить на белом свете. Потому что он забрал на себя все… всю…
«Я виновата. Была и буду, всегда,» — слово «вина», выведенное за скобки, все-таки вплывает в разговор. Монолог, если уж быть точным — вряд ли Рейна читает сейчас по его лицу ответы, вряд ли ей вообще есть до них дело - будто когда-то было иначе, если уж так подумать.  Будь он ближе к стене, он бы сейчас ударил стену, кулаком, до взвившегося облачка штукатурки и рассаженных в кровь костяшек, но он как дурак стоит посреди квартиры, и расстояние до стен здесь во все стороны больше того, к которому он привык.
«Ничего не осталось, Ноа,» — подытоживает Рейна, и глаза ее начинают блестеть. Ноа смотрит на нее, все еще пытаясь решить эту чертовски сложную расставленную ею головоломку — или может, решиться ее сломать. Взгляд у него мрачнее ночи.

Он должен был заметить, что что-то идет не так. Речь Рейны заходит на новый круг — не вернусь, не хочу, смирись…
— Хватит, Рейна, — он начинает негромко, даже слишком тихо, так, что она, пожалуй, и не может его услышать, понимает это, и повторяет громче:
— Хватит! — чтобы добавить потом, что он понял уже, и черт возьми, никуда ее не потащит, если уж она настолько уперлась, но может кроме обиды на мать и чувства вины, упущенного — или нет, времени, может стоит поговорить о том, что он здесь, и приехал к ней, а не чтобы забрать ее. Может быть даже и для того, чтобы спросить, почему она даже не захотела узнать, что он вышел на свободу…
Но Ноа не успевает — его «Хватит!», пускай даже и довольно громкое, проваливается, как под лед, в ее слова про любовь, про то, как никто не выбирает… И она уходит — словно бы оставляя все сказанное — и его выкрик — висеть в воздухе, а самого Торнхилла — гадать, услышала ли она его вообще. Или в этой исповеди Рейне вообще не требовались слушатели.

— Черрт, — цедит сквозь зубы Ноа, все еще думая, не ударить ли ему перегородку — полноценными стенами квартирка-студия не особенно и грешит. Неровные, несимметричные кусочки хитрого трехмерного паззла нехотя начинают складываться в какую-то целостность, которая, Торнхилл уверен, ему не понравится, но…
— Черт, — повторное ругательство он произносит совершенно другим тоном, мгновенно дернувшись с места, как это уже бывало — за какую-нибудь секунду-другую до того, как до него доносится звон разбивающегося стекла…

Ему нужно было заметить, что что-то идет не так… Рейна, белая не как молоко, а как синевой отдающий декабрьский снег, сползает на пол. Сползает — настоящее продолженное, — отмечается в голове как бы между прочим — хотя девушка уже сидит на полу, в окружении таких же иссиня-прозрачных на свету осколков от стакана. Уже сидит… но в голове Ноа, в его странной интуиции — все еще стекает вниз тряпичной куклой без какой-либо опоры. Несколько шагов Торнхилл преодолевает буквально в лёт — стекляшки переламываются в совсем уж мелкую труху под коленями, когда он опускается рядом с Зальцман.
— Рейна, — это не вопрос и не вопль панике, а утверждение, - Рейна.
Ноа осторожно кладет руку ей на голову, гладит по волосам вниз, убирает за ухо прядь и, продолжая то же движение, прижимает два пальца к ее шее там, где замеряют пульс. Хмурится — рука уходит под подбородок девушки, приподнимая голову:
— Рейна, посмотри на меня, — ему ужасно не хочется на нее орать, но, возможно, придется, учитывая, как она выглядит и реагирует. Давать ей сейчас отключится никак нельзя — даже при том, что Ноа понятия не имеет, что именно произошло, эта мысль висит в голове поразительно четко. Нормальный человек — городской житель — конечно, уже бы звонил в 911, но это очевидное для любого решение именно для него оказывается практически недоступным, забытым, вылетевшим из списка действий в экстренной ситуации — там, где он провел последние три года не было 911, да и звать охрану на помощь имело смысл далеко не всегда.
— Ты при… Что ты приняла? — пропускает не несущие смысловой нагрузки вопросы, отдающие нравоучением, — Сколько и когда? Смотри на меня!