Кровь пузырится, заливая рот горячим солёным металлом; Тео, бесцеремонно сплёвывая её на пол, каждый раз надеется не услышать стука выбитого зуба. Зуборост — отвратное зелье, хуже Костероста, по вкусу напоминающее нечто среднее между улиточной слизью и похмельной блевотиной, хотя со временем и к этому гадкому вкусу можно привыкнуть: особенно, когда приходится пить его чуть ли не каждую неделю; к ежечасно сопровождающей его боли толерантность развилась тоже, хоть на это ушло куда больше времени. Сомнений нет никаких — Кэлбёрн знает об этом и потому любит бить именно по лицу, в челюсть. Или ломать кости. Отец самозабвенно отдаётся так называемому «воспитанию» своего сына, рассчитывая, что рано или поздно сломает Тео, прогнёт под тяжёлым кулаком, то и дело проверяющим особенно болезненные точки его тела на прочность — как будто ему всё ещё девятнадцать лет. Но точно также, как и в девятнадцать, Теодор не может дать ему сдачи: знает, что отец убьёт его на месте, стоит ему занести ладонь для удара — остаётся только скалиться, ощерив вымазанные в крови зубы, подобно озлобленной собаке, не способной укусить кормящую руку.

В детстве «воспитывать» его было намного сложнее, ведь бить ребёнка в полную силу, когда твоей целью является так называемое воспитание, а не убийство, нельзя; приходилось выдумывать что-то, извращаться, — хотя с последним, конечно, у Кэлбёрна никогда не было проблем, — и действовать не напрямую, а через рычаги. Таковыми могли являться любые увлечения Тео, которых он лишался по мановению тяжёлой отцовской руки — ровно до тех пор, пока Тео просто не перестал их заводить.

— Повторишь то, что сказал? — спокойный отцовский тон для стороннего наблюдателя может показаться почти миролюбивым, если бы не ледяной блеск лезвий сузившихся зрачков и добела сжатые кулаки. — Или кишка тонка?

Хочется плюнуть кровью, перемешанной со слюной, прямо ему в лицо и вырвать из суженной от ярости глотки несколько отборных ругательств — да только едва пожелтевшие гематомы меж рёбер нарывает до сих пор. Не так много времени прошло с момента последней «воспитательной беседы», коими кличет Кэлбёрн эти натуральные избиения, Тео даже не успел зализать раны — и на тебе, пожалуйста, глава семейства снова им недоволен. Поначалу Тео, бывший очень наивным подростком, искренне задавался вопросами, временами даже вопрошая их напрямую — почему? что я такого сделал? за что ты снова наказываешь меня, папа? Кэлбёрн довольно быстро отучил сына «разевать пасть» в его присутствии, и, лишенный права голоса, Тео со временем перестал удивляться даже мысленно. Ответ казался очевидным: недовольство могло спровоцировать всё, что угодно — от неверного взгляда, брошенного невзначай в сторону отцовской фигуры, слишком прямого или, наоборот, чересчур кроткого, и до избыточной в понимании Кэлбёрна любви к живому существу.

От воспоминаний, насквозь пропитанных ярко-алой кровью, становится тошно.

— Я не...

Кровь резко отливает от головы, сосредотачиваясь в груди, наводняя её, как если бы он захлёбывался; нет, только не обморок — только, блять, не сейчас, не перед ним. Он ведь только этого и ждёт, ждёт подобно падальщику, пока сморённый собственной слабостью сыночек — «бесполезный никчёмный выродок», — не рухнет бесчувственным мешком прямо к его ногам. Нет, он не позволит ему вновь насладиться этой унизительной картиной: не в этот раз. Одной рукой Тео закрывает нос, из которого фонтаном струится всегда с трудом останавливающаяся кровь, а другой — опирается о что-то твёрдое чуть позади себя, чудом удерживаясь на ногах. Каждый раз одно и тоже, блять, каждый грёбаный раз его организм не выдерживает нагрузки, которой его подвергает отец, словно пытаясь вымучить в нём эту самую выносливость, спровоцировать, словно это может дать ему то, чего в его сыне нет, не было и никогда не будет априори.

Физического — точно нет. Но, сколько бы Кэлбёрн ни старался пробить кулаками его тонкокостную грудину, сколько бы зубов ни выбил и сколько костей ни переломал, он никогда больше не сможет задеть его душу.
Ведь Тео пообещал себе никогда не любить вновь.

— Ничтожество. — заключает отец, брезгливо отирая окроплённый кровью кулак белоснежным платком.

Кэлбёрн говорит это также спокойно, как и всегда, не вливая в голос даже намёка на какую-то эмоцию: Тео не достоин ни злости, ни раздражения — настолько мизерная букашка, по ошибке оказавшаяся его единственным наследником, на которую он и без того достаточно потратился. Сколько сил он извёл на то, чтобы сделать из него человека, мужчину — и всё без толку, сплошное беспросветное разочарование, едва ли способное держать удар. Не будь его губы разбиты, Тео бы позволил себе усмехнуться: как жаль, что отец редко использует для истязания магию — в этом сын наверняка превзошёл его, волшебника в целом довольно посредственного. Настолько, что, вместо того, чтобы убить Чарли, он её пристрелил — из обычного, мать его, маггловского оружия. Прямо на глазах у Тео.

Наверняка для того, чтобы пустить собаке кровь — чтобы она мучилась, умирая на руках у пятнадцатилетнего Тео, сотрясающегося в беззвучных рыданиях, чтобы залила этой самой кровью его новые штаны, заботливо наколдованные матерью, чтобы текла, такая тёплая, почти что горячая, по его мелко трясущимся ладоням.

С тех пор Тео запомнил: нельзя, категорически нельзя демонстрировать отцу привязанность хоть к чему-то.

Хоть к кому-либо.

Ведь в желании выковать из неприступного материала рисуемый безумным воображением образ идеального наследника, Кэлбёрн, кажется, не остановится ни перед чем.

— Только попробуй облажаться. — бросает отец через плечо, не желая смотреть на то, как бледнеющий Тео пытается справиться с бурным током заливающей рубашку крови. — Следующего раза может и не быть.

Залитые кровью и слезами глаза следят за тем, как отцовская фигура темнеет в полумраке вечернего особняка, проглатываясь, наконец, коридорной тьмой. Только после этого Тео позволяет себе стечь на пол; кровь пропитывает воротник, хлещет, как если бы у него в носу был родниковый источник — да только на пухлых губах, расчерченных вкривь и вкось новыми алыми ссадинами, играет улыбка.

Сколь бы сильно отец ни старался, ему не добраться до сердца Тео.

Ведь оно надёжно заперто в чужой узкой груди, что сейчас мерно вздымается в покоях далёкого Флинт-мэнора.